Иван Денисенко. Письма из Петербурга
Белая ночь
Какая милость –
видеть сны наяву,
Какое чудо –
чувствовать ход времён.
Потоки Леты
плавно впадают в Неву,
И мокрый город
вечно закрыт на ремонт.
Озябший город
полон великих грёз,
Здесь невозможно
не заболеть мечтой.
Но важно помнить:
всё это – не всерьёз,
Приняв тумана
серый густой настой.
Постой, прохожий!
Сколько тебе веков?
Ты император
или простолюдин?
Но дунет ветер –
и призрак твой был таков,
лишь шелест листьев:
«Ты здесь совсем один».
…………………………
А по ночам,
вдалеке от рассветов розовых,
Слышен гул –
словно мчится лавиной конница.
Это корпус всадников –
медных и бронзовых –
С гулким звоном
за новой жертвой гонится.
Петропавловка
Солнцу сюда не попасть, не пробиться,
Не заиграть на зелёной волне…
Бледные лица, грустные лица
В невском тумане видятся мне.
Небо – в пронзительных криках вороньих,
Вздохами все переулки полны.
Лица повстанцев приговорённых
Вдруг проступают из пелены.
Странные лица – не нашего века! –
В тяжком молчанье плывут над Невой,
Глядя бесстрастно сквозь человека –
Он ещё просто слишком живой.
***
Сопрано чаек, смытое волной,
шаги людей под шелестом акаций…
Вокруг меня творится мир иной.
Ищу следы игры и провокаций…
Всё это происходит не со мной.
Всё это, сочинённое, как стих,
в той темноте, где свет ещё не брезжил,
меня стремится резво приплести
к какой-нибудь сквозящей чёрной бреши –
и тем хоть ненадолго мир спасти.
Мой ум нелюбопытен, непытлив.
Я слабо резонирую на выпад
пространства, как слабеющий отлив,
что был песком наполовину выпит,
колени чёрных камней оголив.
Я миру отвечаю невпопад
и, сонно поднимаясь из пучины
сознанья, окунаюсь в листопад,
и в сладко-пенный омут «Капуччино»,
и в холод петербургских анфилад.
Прозрачен воздух, ясен небосвод,
аквариум вселенной звёздно-светел,
и Слово, переспелое, как плод,
повисло на губах, и лёгкий ветер
проносит жёлтый лист, как робкий плот.
И синий плащ, приколотый Луной
к сквозящему и чёрному простору,
сквозит прохладой и скользит волной
над жизнью – странной, быстрой, непростою…
Всё это происходит не со мной.
***
Эта осень взошла из замёрзшей земли
золотым колоском, воплощённою верой
в то, что Время ответит на просьбу «замри»,
над Невою скользя, как над вздувшейся веной,
острым шпилем творенья эпохи Петра,
беспокойной, как сон, догоревшей, как лето,
и уснувшей в подвалах, где тлеет петля
на истаявшей, сломанной шее скелета,
что когда-то был князем, зевал на балах,
презирал карьеристов, ходил на дуэли,
и, взирая на дам, что шептались в углах,
бормотал: «До чего же вы мне надоели…»,
размышляя о рыжих оттенках зари
в отрешённости странной, глухой, сокровенной,
словно Время услышало просьбу «замри»,
над Невою скользя, как над вздувшейся веной…
***
Мы сидим в этой осени – точно в осаде.
Вся Россия под снегом, белы города,
И деревни, и степи, и горы с лесами…
Ну а с наших небес – всё вода да вода.
Воздух мутен и сер. Над Невою – туманы,
Равнодушные сгустки сырого тепла.
И задумчивый лебедь, погодой обманут,
Не стремится на юг, не вздымает крыла.
Всё не то, всё неправда, должно быть иначе!
Но, признаться, я понял – и понял давно –
Ничего ни слова, ни приметы не значат
В этом городе, мутном, как сон, как вино;
В этой старой столице извилистых улиц,
Где дома-старики, доживая свой век,
С любопытством глядят, наклоняясь, сутулясь,
Чуть заслышат шаги: «Человек! Человек!»
Мы в осаде и скоро сдадимся без боя.
Рухнут стены. Костры побелеют, остыв.
Но Суворов в обличии древнего бога
И Правитель, глядящий серьёзно и строго,
Не покинут свои вековые посты.
Васильевский остров, 16 линия, 49
Моё окно выходит на Восток,
чей небосклон ночами полон света,
здесь воздух чист, а ветер не жесток,
и я ценю соотношенье это.
Но всё ж склоняюсь к северным просторам,
к седому ветру, что гудит, пьяня,
к пространству, растекается в котором
неяркий свет безрадостного дня.
И я легко сменил бы вид на небо
(ну а точней – на сторону Земли),
когда бы так печально и нелепо
не высился над крышами, вдали,
дом, что разрублен надвое войною
и оттого – похожий (как в кино)
на башню, что взлетела над страною,
и смотрит в небо, мирное давно.
Два глаза – два окна – буравят тучи:
в блокаде город иль освобождён?
Не слышно ль рёва гибели летучей?
Взорвётся ль небо огненным дождём?
Всё тихо. День, теперь уже вчерашний,
уходит в память, в лету, в небеса.
и строгие глаза усталой башни
доверчиво глядят в мои глаза.
***
Великий город! Бьётся мерно
В гранит упругая волна.
Я вырос до твоих размеров;
Мы одномерки, старина!
Пред этой глыбой неживою
Затеплил я свою свечу;
За эту избранность с лихвою
Я одиночеством плачу.
Зато теперь ярмом на вые
Висят, подарены тобой,
И эти улочки кривые,
И эти тени неживые,
И коммуналок домовые,
И всадник с ищущей рукой…
Но у меня претензий нету,
Не злись, обиженно сопя:
Подозреваю, что по свету
Бегу я только от себя.
А коли так – расти продолжу,
Врастать и в камень, и в волну;
Пробью собой событий толщу
И этой жизни глубину.
Когда ж от силы занеймётся,
Вздохну светло и глубоко…
Гранитный берег всколыхнётся,
И ветер в небе задохнётся,
И загустеет, и свернётся
Июльской ночи молоко…
***
Над Невою – мачты кораблей
и закат – пленителен и розов…
Пляшет грифель липовых аллей
по страницам питерских морозов.
В полчаса сгустилась темнота,
и Луна нахохлилась по-птичьи…
Петербург, ты апокалиптичен,
город-призрак, город-маета!
Околдует ветер, как Петра,
и не сразу скажет о расплате –
прежде строчки выдавит в тетради
остриём гусиного пера.
Станет прочь отталкивать друзей
да швырять в окошко птичьи крики…
Лишь тетради (будущие книги)
Да клетушка (будущий музей)…
Не смотри, приятель, на Луну –
не поймёшь, орёл там или решка.
Ночь темна. Верней, черна – как речка,
И у этой ночи ты в плену.
Белая ночь
Какая милость –
видеть сны наяву,
Какое чудо –
чувствовать ход времён.
Потоки Леты
плавно впадают в Неву,
И мокрый город
вечно закрыт на ремонт.
Озябший город
полон великих грёз,
Здесь невозможно
не заболеть мечтой.
Но важно помнить:
всё это – не всерьёз,
Приняв тумана
серый густой настой.
Постой, прохожий!
Сколько тебе веков?
Ты император
или простолюдин?
Но дунет ветер –
и призрак твой был таков,
лишь шелест листьев:
«Ты здесь совсем один».
…………………………
А по ночам,
вдалеке от рассветов розовых,
Слышен гул –
словно мчится лавиной конница.
Это корпус всадников –
медных и бронзовых –
С гулким звоном
за новой жертвой гонится.
Петропавловка
Солнцу сюда не попасть, не пробиться,
Не заиграть на зелёной волне…
Бледные лица, грустные лица
В невском тумане видятся мне.
Небо – в пронзительных криках вороньих,
Вздохами все переулки полны.
Лица повстанцев приговорённых
Вдруг проступают из пелены.
Странные лица – не нашего века! –
В тяжком молчанье плывут над Невой,
Глядя бесстрастно сквозь человека –
Он ещё просто слишком живой.
***
Сопрано чаек, смытое волной,
шаги людей под шелестом акаций…
Вокруг меня творится мир иной.
Ищу следы игры и провокаций…
Всё это происходит не со мной.
Всё это, сочинённое, как стих,
в той темноте, где свет ещё не брезжил,
меня стремится резво приплести
к какой-нибудь сквозящей чёрной бреши –
и тем хоть ненадолго мир спасти.
Мой ум нелюбопытен, непытлив.
Я слабо резонирую на выпад
пространства, как слабеющий отлив,
что был песком наполовину выпит,
колени чёрных камней оголив.
Я миру отвечаю невпопад
и, сонно поднимаясь из пучины
сознанья, окунаюсь в листопад,
и в сладко-пенный омут «Капуччино»,
и в холод петербургских анфилад.
Прозрачен воздух, ясен небосвод,
аквариум вселенной звёздно-светел,
и Слово, переспелое, как плод,
повисло на губах, и лёгкий ветер
проносит жёлтый лист, как робкий плот.
И синий плащ, приколотый Луной
к сквозящему и чёрному простору,
сквозит прохладой и скользит волной
над жизнью – странной, быстрой, непростою…
Всё это происходит не со мной.
***
Эта осень взошла из замёрзшей земли
золотым колоском, воплощённою верой
в то, что Время ответит на просьбу «замри»,
над Невою скользя, как над вздувшейся веной,
острым шпилем творенья эпохи Петра,
беспокойной, как сон, догоревшей, как лето,
и уснувшей в подвалах, где тлеет петля
на истаявшей, сломанной шее скелета,
что когда-то был князем, зевал на балах,
презирал карьеристов, ходил на дуэли,
и, взирая на дам, что шептались в углах,
бормотал: «До чего же вы мне надоели…»,
размышляя о рыжих оттенках зари
в отрешённости странной, глухой, сокровенной,
словно Время услышало просьбу «замри»,
над Невою скользя, как над вздувшейся веной…
***
Мы сидим в этой осени – точно в осаде.
Вся Россия под снегом, белы города,
И деревни, и степи, и горы с лесами…
Ну а с наших небес – всё вода да вода.
Воздух мутен и сер. Над Невою – туманы,
Равнодушные сгустки сырого тепла.
И задумчивый лебедь, погодой обманут,
Не стремится на юг, не вздымает крыла.
Всё не то, всё неправда, должно быть иначе!
Но, признаться, я понял – и понял давно –
Ничего ни слова, ни приметы не значат
В этом городе, мутном, как сон, как вино;
В этой старой столице извилистых улиц,
Где дома-старики, доживая свой век,
С любопытством глядят, наклоняясь, сутулясь,
Чуть заслышат шаги: «Человек! Человек!»
Мы в осаде и скоро сдадимся без боя.
Рухнут стены. Костры побелеют, остыв.
Но Суворов в обличии древнего бога
И Правитель, глядящий серьёзно и строго,
Не покинут свои вековые посты.
Васильевский остров, 16 линия, 49
Моё окно выходит на Восток,
чей небосклон ночами полон света,
здесь воздух чист, а ветер не жесток,
и я ценю соотношенье это.
Но всё ж склоняюсь к северным просторам,
к седому ветру, что гудит, пьяня,
к пространству, растекается в котором
неяркий свет безрадостного дня.
И я легко сменил бы вид на небо
(ну а точней – на сторону Земли),
когда бы так печально и нелепо
не высился над крышами, вдали,
дом, что разрублен надвое войною
и оттого – похожий (как в кино)
на башню, что взлетела над страною,
и смотрит в небо, мирное давно.
Два глаза – два окна – буравят тучи:
в блокаде город иль освобождён?
Не слышно ль рёва гибели летучей?
Взорвётся ль небо огненным дождём?
Всё тихо. День, теперь уже вчерашний,
уходит в память, в лету, в небеса.
и строгие глаза усталой башни
доверчиво глядят в мои глаза.
***
Великий город! Бьётся мерно
В гранит упругая волна.
Я вырос до твоих размеров;
Мы одномерки, старина!
Пред этой глыбой неживою
Затеплил я свою свечу;
За эту избранность с лихвою
Я одиночеством плачу.
Зато теперь ярмом на вые
Висят, подарены тобой,
И эти улочки кривые,
И эти тени неживые,
И коммуналок домовые,
И всадник с ищущей рукой…
Но у меня претензий нету,
Не злись, обиженно сопя:
Подозреваю, что по свету
Бегу я только от себя.
А коли так – расти продолжу,
Врастать и в камень, и в волну;
Пробью собой событий толщу
И этой жизни глубину.
Когда ж от силы занеймётся,
Вздохну светло и глубоко…
Гранитный берег всколыхнётся,
И ветер в небе задохнётся,
И загустеет, и свернётся
Июльской ночи молоко…
***
Над Невою – мачты кораблей
и закат – пленителен и розов…
Пляшет грифель липовых аллей
по страницам питерских морозов.
В полчаса сгустилась темнота,
и Луна нахохлилась по-птичьи…
Петербург, ты апокалиптичен,
город-призрак, город-маета!
Околдует ветер, как Петра,
и не сразу скажет о расплате –
прежде строчки выдавит в тетради
остриём гусиного пера.
Станет прочь отталкивать друзей
да швырять в окошко птичьи крики…
Лишь тетради (будущие книги)
Да клетушка (будущий музей)…
Не смотри, приятель, на Луну –
не поймёшь, орёл там или решка.
Ночь темна. Верней, черна – как речка,
И у этой ночи ты в плену.